Май. Я участвую в трехнедельном семинаре «Мистическая Роза», ведет Нисарган Арт. Каждая неделя посвящена определенному состоянию – неделя смеха, неделя плача, неделя тишины. Ежедневно по три часа мы посвящаем погружению в соответствующее состояние. И вот идет вторая неделя – когда положено плакать. Я полагала, что у меня это получится легко и просто. Но не тут-то было: сижу на своем коврике, хнычу, стараюсь вспомнить что-нибудь печальное и выдавить хоть одну слезинку, но ничего не получается: не плачется мне. Странно… Ко мне подходит ведущий Нисарган, садится рядом на стул, берет меня за руку, и я вдруг припадаю щекой к его руке, меня начинает корежить и сотрясать, из груди рвется и никак не может вырваться крик, а дальше вдруг бурными потоками хлынули слезы. И сквозь слезы я лихорадочно бормочу: «Па-паааа… папочка!!!! Пожалуйста, не бросай меня одну, пожалуйста, не уходи, я еще не готова!».

Родители ждут меня дома, мы созваниваемся каждый вечер. У них все в порядке (насколько это может быть «в порядке» в их возрасте и при их заболеваниях). Папочка чувствует себя вполне сносно и никуда не собирается, но моя душа знает, она чувствует: Великий Переход неотвратим, он уже начался, и папа – если смотреть правде в глаза! — смотрит не в Жизнь, а в Смерть. Тогда, в мае, мне с безнадежной прямотой приоткрылся кусочек недалекого будущего.

Год назад. Папа очень беспокойно спит – стенокардия мешает. Его часто мучают кошмары. А однажды он рассказывает, что ему приснился очень реалистичный сон. Он идет на лыжах по опушке леса, вдоль реки. За спиной ружье (папа профессиональный охотник). Над рекой клубится туман, кругом очень красиво и очень спокойно. И вдруг видит, что параллельно ему по другому берегу реки движется вездеход, на котором сидят его друзья-охотники. Они его заметили, что-то кричат, машут ему, но не долетает ни звука – полная тишина. Он тоже пытается им кричать, но они его не слышат. И вдруг папа вспоминает, что все сидящие на вездеходе друзья давно уже умерли, в разное время, по разным причинам. На этом осознании он просыпается. «Что это было?», — спрашивает папа. У нас в семье толкование снов – моя обязанность. «Папа, это значит, что они о тебе помнят, любят, думают. Но тебе туда еще рано, ты еще на этой стороне», — говорю я. «А мне так к ним хотелось», — вздыхает папа. Это было год назад. Папа тогда еще шел по этой стороне реки, но уже мечтал о Великом Переходе. Туда, где не будет боли, где друзья молодости и любимые занятия. Говорят, мертвые герои уходят в Вальхаллу, где вечно сражаются и пируют. А мой папа уйдет в это прекрасное место, где лес и река, и клубится туман, и его любимая охота в компании давних друзей. Красивая мечта, да…

Июнь. Я часто забегаю к родителям. В один из таких заходов папа мне говорит: «Ты знаешь, я ведь скоро умру». Я начинаю строго убеждать его, что нельзя так говорить, и складывать лапки тоже нельзя, нужно что-то делать, чтобы улучать и поддерживать качество своей жизни. Тем более что в конце августа – свадьба папиного внука, моего племянника, и никак нельзя омрачать это мероприятие. А потом, разве не интересно правнуков дождаться? Папа слушает внимательно и кивает, полностью соглашаясь с концепцией. Что со мной спорить, с «великим», блин, психологом, — у меня по любому поводу есть в запасе пара умных мыслей. На самом деле я умничаю от панического страха, от простой и ясной мысли, что папа не врет, не преувеличивает, не кокетничает и не просит сочувствия – он меня готовит. Чтобы когда это случится, я не впала в ступор, не распалась на атомы, не постерялась в переживаниях. Но я не хочу готовиться, я хочу, чтобы папа был всегда. Даже сейчас, в мои солидные 54 года, я для папы «детка» и «ребенок». Так и говорит обо мне: «Надо еще раз повторить, а то вдруг забудет или перепутает, ребенок же…». Вот и на мои авторитетные советы, что и как надо делать, он только добродушно усмехается: «Ты же не думаешь, что мы вечные?». Ага, как же… Именно так я и думаю! Вернее, так думает ребенок внутри меня, а я, увы, все знаю, все вижу, все понимаю, но ничего сделать не могу. Только быть рядом и наслаждаться тем, что нам еще осталось.

Мы с папой любим поговорить, как я это называю, «о судьбах мироздания». Мама человек действия и конкретики, она эти разговоры не поддерживает и сразу уходит. А мы с папой часами сидим на кухне и обсуждаем всякие животрепещущие темы. У нас есть несколько любимых топиков: перспективы космонавтики (папа дружил с космонавтом Георгием Гречко), обсуждение библейских сюжетов и божьего промысла (при том, что папа бывший член партии и закоренелый атеист), и еще – кладбищенская реформа. Нам обоим не нравится нагромождение оградок, памятников и венков, и мы сходимся на том, что лучше бы всего после смерти превратиться в пепел, и чтобы его по ветру развеяли. Да, вот так: душа улетит, а тело станет удобрением для новой жизни. Но это умозрительные заключения: ближайший крематорий от нас почти за 2000 километров, так что придется обходиться традиционными способами. Мне кажется, этими разговорами он тоже как-то себя готовит. Жадно слушал мои рассуждения о том, что там, на Той Стороне. «Ты веришь, тебе легче», — с легкой завистью говорит папа, имея в виду душу, Бога и мою довольно стройную картину Мироздания. «Так и ты верь, кто тебе запрещает?», — отвечаю я. По-моему, он тоже верил, только не мог выразить. Во всяком случае, он не раз говорил: «Если тот свет существует, я обязательно дам вам о себе знать, уж найду способ». Папа мой, папочка…

Обычно примерно половина года у меня проходит в поездках, но в 2015 я все поездки отменила, хотя пришлось нарушить массу предварительных договоренностей. Но интуиция во мне орет-надрывается: «Сиди дома, не уезжай далеко!». Сижу, не уезжаю, родители потихоньку скрипят, все довольно спокойно, и у папы в том числе.

Хотя что значит «спокойно»? Скорее, «привычно». Он привык к боли. Папины болезни, приобретенные в течение жизни, за 78 лет разрослись и представляют собой огромный букет, где стебли и листья давно переплелись между собой в спутанную массу, и уже не понять, что из чего произросло и как это теперь распутать. Внутри этого «букета» душно и жарко, как в джунглях, и папа задыхается в прямом смысле этого слова. Стенокардия рвет грудь, коксартроз выламывает бедренные суставы, диабет провоцирует отеки ног, и так далее, по списку. Но папа терпеливый, он, превозмогая боль, ходит поливать клумбы и посаженную собственноручно елочку, водит машину, общается по скайпу с друзьями и собирает мои книги. Не уверена, что он прочитал хотя бы одну из них, но они у него стоят по номерам на главной полке книжного шкафа, где-то там же – все плакаты и баннеры, и он всегда в курсе того, что я сейчас пишу или в какой стадии уже сданные в издательство книги. Так что папа – мой личный библиограф, вот.

Июль. Папа по направлению терапевта ложится в больницу, в отделение общей терапии. И – о чудо! – лечение оказывается очень эффективным. У папочки проходят боли, спадают отеки (за счет воды он сбрасывает 7 кг веса), снова начинает очень бодро ходить, давление и сахар в норме, разглаживаются страдальческие морщины возле рта, и в глазах опять появляется блеск жизни. Кормят вкусно, врачи умные, медсестры, внимательные, в палате на 4 человека он лежит сначала вдвоем, потом втроем, и выясняется, что оба его сопалатника закончили тот же институт, что и папа, а в отделении есть еще и третий соученик – такой вот приятный круг общения. Папа снова полон жизни и планов.

Поэтому когда я собираюсь поехать на недельку через Новосибирск на Горный Алтай, родители уверено говорят: «Да, конечно, езжай! Все нормально!». Я пришла в больницу перед отъездом, папа уже готовился на выписку и оживленно демонстрировал мне свои вернувшиеся способности – как он ходит, как приседает, и был просто красавчик. Обсуждали планы – как после моего возвращения поедем все на Байкал, денька на три. Да, вроде бы, все просто отлично, жизнь налаживается, папа снова строит планы, но… Я уже встала, чтобы уходить, и вдруг порыв – прижала его голову к груди и так замерла. И мысль такая кольнула: «Господи, да что я, как будто насовсем прощаюсь?». И сама себя одернула: все же хорошо, послезавтра папу уже выписывают! «Хорошей тебе поездки! — говорит папа. – Привет Горному Алтаю!».

В Новосибирск я приезжаю ближе к вечеру, меня встречают Ира-Юра из Музея Счастья, мои замечательные друзья. Наскоро перекусив, мы с Иринкой идем гулять по Новосибирску, фотографируемся, без умолку болтаем, отдыхаем в скверах. В полной мере наслаждаться прогулкой мне мешало только одно: у меня вдруг периодически случались какие-то странные режущие боли в области головы и шеи, как будто кто-то саблей машет и все время меня задевает. А тряхнешь головой, поведешь плечами – вроде бы все сбрасывается. Но потом опять…

Как-то совершенно спонтанно заворачиваем в кинотеатр. Там идет сразу несколько фильмов, нам по времени подходят «Трансформеры» и «Дедушка моей мечты». Иринка предлагает на «Трансформеров», а меня неудержимо манит «Дедушка». «Мне дедушка мурчит!», — канючу я, и Иринка сдается.

Сразу вам скажу: фильм – супер, смотреть всем! Это очень добрая и уморительно смешная комедия для семейного просмотра. Производства российского, в главных ролях Николай Добрынин, Катя Стриженова и Леонид Якубович. Я бы за актерскую игру всем по Оскару дала, и Ардовой за роль второго плана, и художнику по костюмам, и сценаристу тоже. Главная мысль этого фильма — ЛЮБИТЕ СВОИХ СТАРИКОВ, И БУДЕТ ВАМ СЧАСТЬЕ!

Про головную боль я забыла. Шли домой – обсуждали, смеялись, вспоминали полюбившиеся эпизоды. И, конечно, говорили о главном: как важно старикам наше внимание, и как это благотворно влияет на атмосферу в доме.

А наутро позвонила мама и сказала: «Срочно вылетай. Папа в коме». Сначала шок: как в коме, почему в коме? Он же сегодня должен выписываться!!! Оказывается, накануне их палата в полном составе шла на пост за таблетками, он потерял сознание, упал и ударился головой о батарею. Помощь оказали сразу, срочно перевезли в нейрохирургию, сделали операцию, со слов докторов, удачно, и сейчас он в реанимации. Мама еще говорила, а я уже знала: из комы он не вернется, Великий Переход вошел в решающую фазу. Так вот она откуда, моя непонятная головная боль. Со-чувствие гораздо более глубокая штука, чем мы это понимаем. Боль близких – и наша боль.

Мне от мамы досталась одна особенность: когда наступает какая-то экстремальная ситуация, я обычно не впадаю в прострацию, а действую быстро, четко и собранно. Это уже потом может быть «откат» и всякие эмоции, но пока нужно, какой-то внутренний приборчик побуждает меня совершать нужные действия «на автомате». Кроме того, рядом Иринка, которая наполняет меня позитивом. Нам удается совершить практически невозможное: сдать билет с возвращением полной стоимости, купить новый, причем на сегодняшний день, разрулить все дела, связанные с отменой поездки, и еще зайти в церковь.

В церкви у меня наконец-то полились слезы. Потоком – как тогда, на «Мистической Розе». Я обращаюсь к Творцу и прошу его: «Господи, я не знаю, как лучше, и не знаю, как надо. Об одно прошу: сделай так, как будет лучше папочке. И, если можно, чтобы он не мучился – он ведь уже столько мучений перенес. Пожалуйста, Господи!».

Папа всегда говорил: «Когда я умру, не смейте обо мне плакать. Это вы не меня жалеть будете, а себя, что без меня остались». Ах, папочка, как же ты был прав! В этот момент моя внутренняя девочка, захлебываясь слезами, кричит: «Нееет! Не хочу, чтобы папа умирал! Пусть он будет!». А другая моя часть, сильная и мудрая, тихо просит: «Отпусти. Не будь такой жестокой. Ты взрослая, ты справишься». И я сквозь слезы шепчу: «Прости, папочка! Я очень хочу, чтобы ты жил, но если ты захочешь уйти – мне будет больно, но я не стану препятствовать. Я справлюсь».

Из Новосибирска до Иркутска всего два с небольшим часа лета. Иринка провожает меня в аэропорт. «Всего сутки здесь, а как будто целая неделя прошла», — говорю я. «Да. Возможно, ты вообще приехала в Новосибирск, чтобы мы вместе посмотрели этот фильм», — отвечает Иринка. Что ж, возможно. У нас он почему-то не идет и даже не анонсируется. Как он там, мой старичок?

И вот я уже открываю дверь своего дома. Надо же, всего ничего отсутствовала, а ощущение, что все круто изменилось.

Папа в реанимации, к нему не пускают, родственников принимают с 17 до 18. Врачи разговаривают терпеливо, разъяснения дают подробные, прогнозы делают крайне осторожно и корректно. Доктор не выдерживает только в одном месте собеседования. «А когда его переведут в отделение?», — спрашивает мама. «Ну вы и оптимисты!», — вырывается у доктора. На лице у него в этот момент написано все. «Да мы все понимаем, но надеяться-то хочется!», — отвечаю ему я. Я, со своим буйным сказочным воображением и повышенной эмпатией, очень хорошо чувствую близких людей (как живых, так и ушедших). И здесь я чувствую, даже знаю – папа не вернется. Он сейчас «нигде» — его нет здесь, но его нет и там, такое вот странное, ни на что не похожее «подвешенное» состояние, которое я ощущаю на себе. Маме я не говорю ничего – пусть мои ощущения останутся при мне. А вдруг я ошибаюсь?

Но нет, не ошибалась. Папочки не стало через два дня. Мы тогда как раз ехали к нему в больницу, и вот что странно: и мне, и маме вдруг стало необычайно легко. Удивительно, с чего бы? Пришли – оказалось, полчаса назад папа, не приходя в сознание, тихо и мирно ушел. «Мы делали все, что могли, — сказала нам зав.отделением, — но уже ничего не помогало, по приборам было видно, что жизнь в нем угасает».

Сначала шок. Потом слезы. Когда уходят родные, подготовиться невозможно. Умом все понимаешь, а сердце… сердце протестует, не хочет верить, рвется из груди и плачет, плачет… «Папочка мой, как же мы без тебя?».

«Да пусть бы он лежачий был, я бы за ним ухаживала, как могла», — плачет мама.

А я смотрю внутренним взором и вижу папу – лежит, словно спит, накрытый простынкой, и так хорошо улыбается! Душа и тело еще рядом, но уже не вместе, боли больше нет, и такое блаженство на его лице!

«Спасибо, Господи! – мысленно говорю я. – Спасибо, что не мучился. Он мечтал уйти легко, во сне – практически так оно и вышло. Не приходя в сознание…».

Мы поплакали, утерли слезы и принялись делать все необходимое, чтобы достойно проводить папу в последний путь. У нас с мамой включились уже упомянутые «автоматы», и все у нас складывалось как-то быстро и легко. Эмоции «на потом» не откладывали – позволяли себе и поплакать, и поговорить, но только в свободное от хлопот время. Ощущение присутствия папы где-то совсем рядом не покидало (оно и сейчас осталось). Папа нам посильно помогал. Например, когда мама потеряла пачку денег и уже отчаялась ее найти, я обратилась к папе вслух – помоги, мол, видишь же, зашились совсем! – и деньги тут же нашлись, причем в той же сумке, которую мы только что по очереди проверили по два раза. Папа был с нами, это точно. Он обещал «давать о себе знать», и делала это неоднократно. Шуточки его были узнаваемы – как при жизни.

На второй день я «видела» уже другую картинку – папино тело само по себе, душа над ним и рассматривает его с нескрываемым любопытством профессионального естествоиспытателя. «Вот так-то, папа, а ты не верил…».

Накануне похорон нам с братом пришлось устроить незапланированный субботник – выяснилось, что стихийную свалку, которая находилась прямо рядом с могилой, по каким-то причинам не убрали. Дело к вечеру, искать виновных нет времени, а завтра в 10.00 – уже прощание, и мы решили обойтись своими силами. Купили пакет мешков, перчатки и на такси рванули на кладбище. «Вы туда не попадете, — забеспокоилась мама, — поздно, уже 8 вечера». «Перелезем через забор», — бодро ответил брат. «В 18.00 ворота закрывают, и ни за какие деньги не откроют. Я не раз возила людей, я знаю», — пугала нас девушка-таксистка. «Но мы хотя бы попытаемся», — отвечала ей я. А когда подъехали, ворота оказались гостеприимно распахнутыми, и ни одной души на страже. «Папа был не вредный, — сообщила я. – Это для него ворота открыты».

Мы славно поработали, вынесли 10 мешков мусора, под которыми обнаружилась палая прошлогодняя листва, и окрестности приобрели вполне приличный и даже элегический вид. «Ну вот, папа, не стыдно и людей приглашать», — говорю я. Да, завтра нам предстоит последнее совместное мероприятие.

В момент прощания, у гроба, я даю волю слезам. Три больших носовых платка – насквозь, потом пачка одноразовых салфеток. Все повторяется – точно так же в мае я плакала по папе, прижавшись к руке Нисаргана. Хорошо, что часть горя выплеснулась тогда, иначе бы сейчас меня оно просто раздавило. И вот еще что удивительно: на лице папы та самая легкая улыбка блаженства, которую я видела внутренним взором в первый день. Он лежит счастливый и чуть-чуть изумленный, словно увидел то, чего не ожидал. У него ничего не болит. Ему хорошо – я это явственно ощущаю.

В процессе похорон случилась неувязочка: гроб оказался шире могилы (хотя в ритуальной службе тщательно мерили!), пришлось подкапывать. Потом оградку «на двоих» долго устанавливали – теперь пришлось подсыпать стенки. Все это время процессия, разбившись на группки, чинно обменивалась воспоминаниями. Никто не дергался, не возмущался, не выражал нетерпения. «Папа в своем репертуаре, — сказала я. – Всегда он у нас любил быть в центре внимания, и сейчас так все устроил». Все согласились: да, как будто в гости к нему пришли, и все вокруг него. Кстати, на 9 дней похожая ситуация повторилась на поминках, и мы уже посмеивались: «Опять Константин Федорович шутит». Пошутить папа любил, это да. И тут – как будто продолжал свою линию.

Воспоминания на похоронах — это и дань уважения, и последний дар ушедшему. Еще раз вспомнить его жизненный путь, напомнить основные вехи стремились все. Вроде бы и знала все это, а все равно интересно. Папа – потомственный крестьянин, родился в глухой сибирской деревушке в одну улицу. Отца его, моего дедушку, в 37-ом забрали по доносу и вскоре расстреляли, реабилитировали только в 1957 году. В 7 лет папа чуть не умер от непонятной болезни, неделю провалялся без сознания, а спасли его врачи-заключенные (как раз «дело врачей» раскручивалось, и в сибирских лагерях весь цвет советской медицины лес валил). Каким-то образом удалось договориться, и вот эти самые «врачи-вредители» спасли моего папу (а значит, и меня – косвенно). Бабушка снова вышла замуж за хорошего человека, который папу любил, как своего, гордился его успехами, и для меня стал самым хорошим дедушкой. Родители папины жили всегда небогато, если не сказать, вообще бедно. Сугубо деревенские, простые, чистые и трудолюбивые люди. И вот ведь что странно – при том что у бабули 3, у дедули 5 классов образования, у папы и его сестер – врожденная грамотность. На охоту папа с детства ходил, был удачливым – все его мечтали в компанию заполучить, знали, что с Костей без добычи не вернутся. Мечтал быть охотоведом и стал им, причем к 33 годам без всякой протекции, за счет ума и профессионализма, дорос до начальника управления охотничье-промыслового хозяйства целой области. Хозяйство ему досталось совершенно убыточное, а уже через два года вышло на рентабельность, а потом и вовсе расцвело. Работать папа умел и любил, и команду подбирать умел. И дачка у нас была заглядение – пряничный домик. Печку с камином папа с моим братом своими руками выложили. Рассказчик папа был замечательный, держал в памяти невероятное множество историй – заслушаешься. А когда случилась беда (онкология у мамы), сделал все возможное и невозможное, чтобы она жила, и она жива до сих пор, вот уже 30 лет, хотя врачи тогда отмерили ей максимум полтора года. Папа дружил с министром здравоохранения Чехословакии, и по его приглашению маму возили на реабилитацию в Карловы Вары. Мама лечилась, а папа был рядом, поддерживал, вдохновлял. И еще папа умел прощать, никогда и ни на кого не держал зла, хотя в жизни всякое бывало – и подставляли его круто, и предавали жестоко. «Понять и простить» — это у меня от папы. И заботиться о близких он умел самоотверженно и безоглядно, не жалея ни времени, ни сил. «Пап, ну кто же теперь о нас позаботится?» — это моя эгоистка переживает. Понимаю ее… папу никто не заменит.

Горевание идет своим чередом, проходит все этапы – от отрицания и несогласия до принятия и смирения. В этот период главное – не изображать из себя эдакого «киборга», «сильную женщину» и прочих «железных личностей». Важно выпускать все сопутствующие эмоции, связанные со смертью, освобождая место для жизни. Несмотря ни на что, она продолжается.

Если честно, я никогда не любила ездить на кладбища. Мне там неуютно, и я стараюсь как можно скорее завершить все дела и покинуть эту обитель смерти, снова уйти «в жизнь». Сейчас я с огромным удивлением обнаружила, что мое отношение стало другим. Словно часть дома, которую занимал папа, переместилась туда вместе с ним, и мне здесь всегда рады. Кстати, всегда с большим скепсисом относилась и к украшению могил (казалось, зачем это? для кого?). Но теперь совершенно по-новому воспринимаю смысл этого действа. Если тут часть моего дома – как же не организовать пространство по своему вкусу, чтобы было и красиво, и душевно, и глаз радовало? Да, вот такие метаморфозы… Повзрослела, что ли? Пошла вот сегодня, купила искусственный газон – брусничник с мелкими цветочками. Папа был таежный человек – ему бы понравилось. Да ему вообще нравилось все, что я делаю, он любил меня безусловной и бескорыстной любовью.

Нас с мамой все еще иногда пробивает на слезы, но теперь реже. А вот вспоминаем мы его по-прежнему часто. Особенно когда идем во двор поливать елку и яблоню. Их папа посадил, когда они поселились в этом дворе, и тщательно за ними ухаживал. Елка вымахала уже метра под три, и на Новый год ее всем двором наряжают, а потом весь январь водят вокруг нее хороводы. Папочка мой выполнил все, что положено: дом построил, сына вырастил (и дочь тоже!), внуков поднять помог, еще и деревья вот посадил. Одного только не дождался: я их обещала в августе свозить на Байкал, а он, получается, немножко не дотянул. Так что поехали мы вдвоем с мамой, насобирали камней на берегу и отвезли папе. Пусть у него там будет кусочек Байкала, пусть радуется, что жизнь продолжается.

Когда я родилась, он хотел назвать меня Ариной. Но бабушка записала Ириной – сказала, нечего, мол, старомодные имена давать. А папа все равно дома называл меня Ариной. Иногда посмеивался: «Арина Родионовна». Арина Родионовна Пушкина на сказки сподвигла. Может, и я сказочницей стала не случайно? Имя – это великое дело, буквально путевка в жизнь. Папа учил меня с выражением читать стихи, стрелять из ружья, прощать обидчиков… и грамотность моя врожденная, и любовь к изящной словесности – от него. И еще он всегда в меня верил и всегда об этом говорил. И в беде, и в радости, и во взлетах, и в падениях – всегда верил. Я была «папина дочка». Наверное, потому всю жизнь и счастливая…

А папочка не исчез, он просто перешел на тонкий план. Смотрит оттуда, радуется за меня. А я за него радуюсь. Представляю, как он, снова молодой и сильный, едет на вездеходе с друзьями вдоль реки на свою вечную небесную охоту и то и дело посматривает на другой берег, где пока что остались мы.

ЛЮБИТЕ СВОИХ СТАРИКОВ, И БУДЕТ ВАМ СЧАСТЬЕ!